Княжеские трапезы - Страница 73

— Лимонад для тебя? — спросила девчонка.

— Конечно.

Он пытался понять, почему это юное существо, которое, казалось бы, должно дышать невинностью, так искалечено силами зла. Она, безусловно, представляла интерес для психиатра. Откуда в ней этот инстинкт саморазрушения, это дремлющее подспудно зло? Какая хромосома (от кого унаследованная) сделала ее аутсайдером? Несмотря на все свои преступления, Мари-Шарлотт вызывала в нем жалость.

— У тебя несчастный вид, — сказала она.

— Я такой и есть.

— Из-за бабы?

— Да.

— Из-за какой?

— Из-за тебя.

— Потрясающе.

— Ты могла бы быть очаровательной девушкой с твоими веснушками и взглядом с поволокой. Ты же — настоящий дьявол, убийца. Ты думаешь лишь о том, как бы причинить вред. Почему?

Девушка улыбнулась.

— В глубине души ты взрослый хреновый бойскаут, — сказала она.

Она быстро отодвинулась, ожидая пощечины, но Эдуар не собирался бить ее.

— Ты убила шофера, — прошептал он.

— Это случайно!

— Ты убила ба.

— В приступе ярости: она меня оскорбляла.

— Ты пыталась убить Банана, сбросив его с моста.

— Мы развлекались!

— А когда вы избили Банана и его сестру, обрили им головы, вы тоже развлекались?

— Конечно, я надеюсь, ты в этом не сомневаешься.

— А мои покалеченные, развороченные машины — это тоже для развлечения?

— Конечно.

Он выпил лимонада.

— В былые времена, — продолжал Эдуар, — когда в человека вселялся демон зла, его душили матрасами. Я не могу удержаться от мысли, что ты заслуживаешь такой же участи.

Мари-Шарлотт ухмыльнулась:

— Неплохо.

— Я должен был бы пойти в полицию и все им рассказать. Тебя бы посадили на несколько лет, и на том спасибо.

— Ты этого не сделаешь! Я скажу, что ты все врешь и что ты и твой кретин Банан кокнули таксиста.

— У тебя очень чешется язык, не так ли?

Эдуар с самого начала чувствовал, что она только об этом и мечтала: рано или поздно она заявит в полицию. Это стало для нее навязчивой идеей. Он пришел сюда лишь для того, чтобы заставить ее изменить решение.

— Еще как у меня язык чешется!

— Если ты только это сделаешь, ты просчитаешься.

— Неужели? — спросила Мари-Шарлотт недоверчиво.

Он начал осторожно рискованную игру.

— Да, мисс.

Эдуар поманил ее пальцем и сказал ей на ухо так тихо, что она с трудом уловила его шепот:

— Я нашел останки шофера на строительном участке и спрятал их в надежном месте. До того как уничтожить его фотоаппарат, у меня возникла блестящая идея вынуть пленку и проявить ее в Швейцарии. Представь себе, когда ты его ударила, аппарат сработал; в результате получился довольно-таки странный негатив, на котором, крупным планом, очень хорошо видно, как ты его убиваешь. И, наконец, моя птичка, полиция нашла твои отпечатки пальцев на руле машины, обнаруженной в куче цемента. Вывод: если кто-то и хочет сам себя уничтожить, так это ты. А! Я еще совсем забыл: когда ты столкнула Банана с моста, тебя видела влюбленная парочка, плюс почтальон, внезапное появление которого спугнуло вашу банду из моего гаража. Вот основные пункты твоего обвинения. Поэтому советую: оставь нас в покое. Если я все еще терплю, то только из-за Розины, из-за того, что наши матери — родные сестры, и эта история в суде присяжных подорвала бы семейные устои. Ты хоть способна понять своими куриными мозгами, что такое мать?

Ее глаза были похожи на два снаряда, готовых вот-вот взорваться.

— Когда-нибудь я тебя убью! — пообещала Мари-Шарлотт.

— Тот, кто треплется об этом на всех перекрестках, скорее попадет на тот свет, — сказал князь. — О таких вещах чем меньше говорят, тем лучше они удаются.

* * *

Эдуар звонил в дверь Эдит Лаважоль, но никто не открывал. Соседка крикнула ему из окна, что учительницу госпитализировали три дня назад и ей сделали операцию на желудке. Он спросил адрес клиники и побрел куда глаза глядят. Эдуар был очень подавлен и удручен после своего возвращения во Францию, где его встретили лишь отчаяние и безысходность. Он перемещался по мрачному миру, населенному безумцами и больными. Он зашел в цветочный магазин и заказал две дюжины красных роз для Эдит. Он вспомнил ее в те времена, когда она вела у них занятия в школе. Тогда Эдит ему казалась пожилой, хотя ей было всего около тридцати.

Пока Эдуар писал адрес клиники, он подумал, что посылать цветы было бы с его стороны трусостью. Он должен отнести их сам. Цветы не облегчат ее страданий. Эдуар подумал, взял букет и отправился в клинику.

Время посещений прошло, Эдуару пришлось использовать все свое дипломатическое искусство — убеждать, доказывать, объяснять, что он живет за границей и должен утром уехать. Наконец медсестра сдалась и разрешила ему пройти в палату учительницы.

В прохладной комнате помещались лишь кровать и столик с лекарствами. Эдит лежала на постели со свинцово-серым лицом и бескровными губами. Дренажные трубки уходили под простыни, а края этих трубок были погружены в отвратительную бутылку, которая медленно наполнялась красной, полной слизи сукровицей. Через капельницу в правую перевязанную руку Эдит медленно поступал физиологический раствор, в котором плясали вызывающие беспокойство пузырьки воздуха.

Эдуар подошел к больной и прошептал ее имя. Эдит сделала усилие, чтобы посмотреть сквозь прикрытые веки. На ее изможденном лице появилось подобие улыбки. Губы зашевелились, но она не смогла произнести ни звука.

— Не двигайся, любовь моя, — сказал Эдуар, лаская и целуя ее свободную от капельницы руку. — Тебя прооперировали, и все будет хорошо.