Княжеские трапезы - Страница 32

Эдуар пытался припомнить бабку такой, какой она была несколько лет назад, но у него получались лишь клочки воспоминаний, связный образ не складывался. В каких-то ослепительных вспышках он видел ее беспрестанно пьющей кофе из огромного эмалированного кофейника, вечно стоявшего на краю старой плиты, топившейся углем; или видел ее во главе демонстрации коммунистов, устроенной в ее пригороде; или купающей его в огромном корыте, в котором Рашель раз в месяц стирала белье. А то вдруг Эдуару вспомнился один ужин: бабка размочила себе в подсахаренном вине куски хлеба, внуку она разбавила вино водой. Тогда Рашель выпила никак не меньше литра пинара, опьянела и принялась рассказывать мальчишке о том, что его мать трахает какой-то мужик, старше самой Рашели. «Он мне в отцы годится!», — утверждала ба. Эдуар плохо представлял себе, что значит «трахает».

Мать и сын присели.

— Я не всегда была хорошей дочерью, — прошептала Розина.

— Мне тоже есть в чем упрекнуть себя, — признался Эдуар. — Но тут уж ничего не поделаешь. Не будем же мы винить себя только потому, что она умерла. Мы ведь знали, что она умрет, разве не так? Если мы не были с ней лучше, значит, не хотели этого. Во всяком случае, ба получила от нас самое главное: нашу любовь.

Розина молча согласилась с сыном. Ее горе вызрело, и она заплакала, хотя лицо ее при этом нисколько не изменилось. Крупные слезы катились по щекам, падали в вырез платья и там терялись в грудях.

Эдуар взял руку матери и поднес ее к своим губам.

— Она по-прежнему будет с нами, — уверенно сказал он. — Как-то по-другому, но ее присутствие мы будем чувствовать еще сильнее.

Кондиционер продолжал щелкать где-то в глубине зала, и этот странный звук не казался здесь чужеродным. Открыв сумочку, Розина достала носовой платок. Она никогда не умела пользоваться ридикюлем; ее неловкость в обращении с ним была похожа на неловкость шлюхи.

Вытерев глаза, Розина оглядела помещение, где было лишь одно слуховое окно из матового стекла, под самым потолком.

— Как будто тюремная камера, — заметила женщина.

Эдуар вздрогнул. Камера!

— Похожа на ту, в которой мы сидели еще с одной заключенной и ее дочкой?

Слова вырвались у него сами собой. Розина вовсе не казалась обескураженной.

— Ах, вот как! Значит, ты в курсе?

— С недавних пор.

— Это она тебе рассказала?

— Да.

Эдуар склонился над матерью и прижался щекой к ее щеке.

— Я не спрашиваю тебя, что ты тогда натворила, это не имеет ни малейшего значения. Но я все время думаю, что, наверное, это было потрясающе: мы с тобой вдвоем, не считая тех двух, в одной камере.

— У меня тоже сохранились неплохие воспоминания, — призналась Розина. — Соседка по камере научила меня играть в шахматы, и, представь себе, с тех пор я больше не играла.

— Как ее звали?

— Шанталь. Шанталь Мексимье.

— А ее дочку?

— Барбара. Шанталь все время читала американские детективы.

— Ты их встречала потом?

— Никогда.

— И ничего о них не знаешь?

— Я освободилась первой и послала ей передачу. Она меня поблагодарила. Вот и все.

— Ба рассказывала, что я, не переставая, бился в дверь…

Заглянув в свое прошлое, Розина улыбнулась.

— Верно, а я и забыла.

— И еще я колотил девчонку…

— Она все время плакала.

— Хотелось бы увидеть ее.

На лице Розины отобразился ужас.

— Вытянуть ее на свет Божий! А зачем это тебе нужно, скажи-ка на милость! Наверное, она вышла замуж или стала шлюхой, или еще кем-нибудь…

— Все так, ты права.

— А если даже отыщешь ее, наверняка она ничего не знает о том, что сидела вместе с матерью в тюрьме. Ты-то разве помнил об этом?

— Нет, — признал Эдуар.

— Вот видишь.

Эдуар снова поцеловал Розину. За ту камеру, за ту тесноту, так сблизившую их. Мать помнила о том времени разумом, он — всей своей плотью. В темных закоулках его естества еще кровоточила крохотная ранка; так бывает, если уронишь яблоко, — на его блестящей кожуре образуется пятнышко, от которого может испортиться весь плод.

— Мне нужно решиться рассказать тебе еще кое-что, — вздохнула Розина.

— Что?

Она покачала головой.

— Не сейчас и не здесь. Рассказав тебе о тюрьме, я должна подготовиться рассказать и о другом. Да, подготовиться.

— Сделаешь это, когда захочешь. Что бы я ни узнал, помни, что я люблю тебя.

И Эдуар прибавил, показав на Рашель:

— Я хотел бы, чтобы ты отдала мне ее очки.

Свои старые очки в железной оправе Рашель хранила в картонном футляре, обтянутом черной тканью. Одна из дужек сломалась и была плотно примотана ниткой, со временем собравшаяся в этом месте грязь образовала настоящую крепкую заплатку.

— Возьмешь их, когда отвезешь меня обратно. Впрочем, ты можешь взять все, что пожелаешь.

Свое барахло Рашель хранила в коробке; всякая всячина, не имеющая никакой ценности, скапливается незаметно и переживает своего владельца.

— Больше мне ничего не надо.

Ребенком поселившись у Рашели, Эдуар обожал, когда она читала ему сказки, и постоянно теребил бабку, протягивая книжку. В конце концов старуха сдавалась:

— Хорошо, я согласна, но прежде найди мои очки. Она вечно теряла их.

С тех пор Эдуар навсегда запомнил сломанную и перевязанную дужку. Со временем зрение у Рашели стабилизировалось, за двадцать пять лет она ни разу не поменяла стекла.

А что он будет делать со старыми разломанными очками? Поместит их, как произведение искусства, в блок из плексигласа? Забросит в дальний угол ящика? А если когда-нибудь у него испортится зрение, наденет ли он эти очки?